Тюрго и другие министры были озабочены тяжелым финансовым положением Франции и неготовностью страны к войне и поэтому стали призывать к осторожности. Король одобрил компромиссный вариант: Франция будет оказывать определенную поддержку Америке, но только втайне. Было решено, что все письма Вержена на эту тему будут диктоваться его пятнадцатилетнему сыну, почерк которого в случае попадания писем не в те руки было бы невозможно идентифицировать[421].

Франклин впервые встретился с Верженом 28 декабря 1776 года на секретном совещании в Париже уже спустя несколько дней после своего прибытия. При поддержке Дина и Ли он начал настойчиво и, возможно, слишком поспешно подталкивать Францию к заключению союза. Министр иностранных дел высказал свои комплименты Франклину в отношении его знаний и остроумия, но не взял на себя никаких обязательств, сказав лишь, что внимательно рассмотрит памятную записку по этому вопросу, если Франклин соблаговолит ее написать. В своих записях, сделанных в тот вечер, он описывал Франклина как человека «умного, но осмотрительного», а в письме к послу в Лондоне отметил: «Его слова звучат мягко и искренне, а сам он кажется человеком очень одаренным»[422].

Франклин принял предложение Вержена написать памятную записку и представил реальный расклад сил, который, как он знал, будет оценен французским министром по достоинству. Если Франция и ее союзник Испания присоединятся к американцам, то Британия потеряет колонии, владения в Вест-Индии и «торговлю, которая сделала ее такой богатой». Это ввергнет ее в «состояние слабости и униженности». Америка будет готова «дать самые твердые гарантии» того, что Франция и Испания получат любой из островов Вест-Индии, потерянных Британией. Но если Франция станет упираться, то Америка может «оказаться вынужденной закончить войну посредством компромиссного соглашения» с Британией. «Задержка может иметь фатальные последствия»[423].

Но Франклин осознавал, что обращение к трезвому расчету — лишь одна часть уравнения. Лучше, чем большинство других дипломатов во всей истории своей страны, он понимал, что силу Америки в мировых делах обеспечивает уникальное сочетание идеализма и реализма. Когда они сплетаются, как это происходило позже в разных политических инициативах от доктрины Монро до плана Маршалла, то становятся скелетом для эластичной внешней политики. «Великие моменты в истории Америки наступали тогда, — писал историк Бернард Бейлин, — когда идеализм и реализм объединялись, и никто не знал этого лучше, чем Франклин»[424].

Франклин, непревзойденный мастер реальной политики, доказал во Франции, что не только знает, как вести игру на основе расчета реального расклада сил, но также как играть на набирающих звучание струнах американской исключительности, то есть на представлении о том, что Америка отделена от остального мира благодаря особой добродетельной натуре. Он понимал, что и «твердая» сила, порожденная стратегической прозорливостью, и «мягкая», проистекающая из американских идеалов и культуры, в равной степени важные гаранты ее будущего влияния на судьбы мира. В дипломатических делах, как и в личных, он был «человеком, верившим во власть разума и в реальность добродетели», как утверждал писатель и математик Кондорсе, ставший одним из его лучших французских друзей.

Поэтому, составив для Вержена памятную записку, исполненную духом классического дипломатического реализма, Франклин приступил к задаче усиления позиций Америки за счет ее идеализма. Он договорился о присылке вдохновляющих документов — в том числе текста конституции, написанного им для Пенсильвании, — для перевода и издания. Так он собирался завоевать сердца и умы жителей Франции и других стран. «Вся Европа за нас», — сообщал он комиссии по секретной переписке в своем письме, в котором объяснял свои аргументы в пользу публикации этих документов. Затем продолжил классическое описание привлекательности идеалов Америки: «Тирания настолько прочно укоренилась в остальной части мира, что перспектива возникновения в Америке убежища для тех, кто любит свободу, порождает общую радость, и наше дело вызывает уважение всего человечества». Он заканчивал письмо, вторя блестящей метафоре «города на горе», использовавшейся многими выдающимися апологетами американской исключительности от Джона Уинтропа до Рональда Рейгана. «Мы боремся за достоинство и счастье всех людей, — провозглашал он. — Американцам выпала честь быть призванными Провидением для выполнения этой почетной задачи». Несколько недель спустя он завершил свое письмо бостонскому другу такими словами: «Здесь все убеждены, что наше дело — это дело всего человечества, и что мы боремся за их свободу, защищая нашу собственную»[425].